– И что теперь?

– Не поеду домой.

Он посмотрел на нее, как будто хотел что-то спросить. Но не стал. Вместо этого после некоторой паузы предложил:

– Хочешь, поедем со мной в институт? Там тепло…

Лита согласилась с видом человека, которому все равно – туда так туда, сюда так сюда.

– И ты про Евангелие спрашивала. Я взял сейчас с собой. Нужно?

Они снова ехали в метро. Лита, честно говоря, была под впечатлением. Рисунки Лесника-художника, который, не обращая ни на кого внимания, сейчас читал учебник по физике, как-то подействовали на нее. Ну и вообще. Плюс Евангелие у нее в сумке, которое оставил человек, ушедший в монахи…

Но она не хотела, чтоб про нее подумали, что она навязывается. Тем более она вспомнила про девушку у Лесника на работе. Поэтому, как только они приехали в институт и он показал ей уединенный подоконник, Лита быстро и холодно попрощалась с ним.

– Я тут увидела знакомых, – сказала она. – Пойду с ними покурю.

Он ушел на семинар. А она уселась с ногами на подоконник и стала смотреть, как растворялся день за окном. Потом поглядела со всех сторон на Евангелие, не решаясь открыть. Потом поизучала оглавление. Наконец открыла наугад и прочитала: «…Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу…»

От этих слов сердце у нее почему-то заныло. Особенно от «измученных» и «свободы». Лита поняла, что больше не хочет читать. Больше не вместится. Закрыла книгу и стала думать.

Литины родители были члены партии, хотя не верили в коммунизм. Или нет, папа, кажется, немножко верил. Мама точно нет. Лита с какого-то момента тоже перестала верить. Из-за бананов. Классе в пятом они сидели с одноклассницей на подоконнике возле столовой, ели булочки и болтали. «Я вот не понимаю, как это – не будет денег?» – говорила одноклассница, слизывая повидло. «Ну, – объясняла ей подкованная Лита, – всем будет по потребностям. Будешь приходить в магазин и брать, что тебе нужно и сколько хочешь». – «Я не понимаю, – говорила подружка, – вот привезут в овощной магазин бананы – и все ведь кинутся их хватать, всем же не хватит – а еще и бесплатно…» Лита не знала, что ответить. Действительно, непонятно. Спросила вечером у папы. «Понимаешь, – объяснил он, – бананы будут на всех. Их будет так много, что никто толкаться за ними не станет».

Ага, два раза в год маме удавалось отхватить зеленые бананы, их держали потом в темном шкафу, чтоб дозрели… Проще было перестать верить в коммунизм, чем признать папу дураком. В общем, в коммунизм никто у них почти не верил. А в Бога тем более.

Лита почему-то вспомнила себя маленькой. Она помнила себя с очень раннего возраста. Например, как стояла в детской кроватке с прутьями. Она очень хорошо помнила свои чувства в тот момент – ей было очень тоскливо. По-взрослому тоскливо. Все было то же самое – хоть в год, хоть в семнадцать. Еще она помнила себя в больнице. Сколько ей тогда было? Три, четыре? Она лежала без мамы. Там были и большие девочки, взрослые и далекие, а Лита сама должна была выливать свой горшок. Однажды она пролила все это на себя, и нянечка на нее орала, а Лита беззвучно плакала посреди коридора – она была уверена, что произошло что-то смертельно страшное.

И эта тоска ведь так никуда и не делась. Она как будто ходила за Литой всю жизнь, прячась, и ждала удобного случая – а случаи наступали очень часто. В пионерском лагере. В новой школе. Просто в жизни. Вдруг эта сволочь выходила из тени и говорила: а я тут. И Лита тогда могла только замереть, как замороженное дерево. Больше ничего. А в последнее время эта гадина ее все время ждала у кровати по утрам. Лите было страшно просыпаться. Потому что тоска стояла около кровати и набрасывалась на Литу, как только она открывала глаза. И еще сильней набрасывалась, если Лита ночевала не дома и просыпалась где-то в чужой квартире. Когда накануне казалось – вот оно, что-то неуловимое, ради чего стоит жить, а потом приходило утро, и оказывалось, что «все прокурено и серо, подтверждая старый тезис, что сегодня тот же день, что был вчера». Короче, жить не стоит ни ради чего.

Лита поняла, что ужасно устала за этот последний год. Она прожила один год, как проживают целую жизнь. Зачем? Ей казалось, что можно было поймать что-то неуловимое. А оно не ловилось. Столько сил было потрачено… Все силы на всю жизнь. И они закончились. Лите иногда казалось, что ей лет сорок, она уже все понимает и знает. И только музыка – это то, ради чего еще можно как-то существовать. Но и тут все очень сложно.

Лита снова открыла Евангелие наугад: «Так и Давид называет блаженным человека, которому Бог вменяет праведность независимо от дел: блаженны…»

Блаженство, блаженство… Все хотят блаженства на самом деле. Поэтому все время влюбляются, ищут кого-то, спят с кем попало. Ищут блаженства…

Лита снова стала смотреть в окно. Ей казалось, что за словами текста скрывается гораздо больше, чем написано. От этого было как-то беспокойно. На самом деле она знала, что такое блаженство. Внутри у нее был домик. И там, совсем глубоко, было очень хорошо. Оттуда, из этого домика, она и жила. Самое лучшее было оттуда. Музыка чаще всего была оттуда. Когда она забиралась туда, ей было не страшно думать. Она редко туда попадала. Но иногда удавалось.

А от брошюрки о Туринской плащанице было как-то беспокойно. Там вроде все конкретно и понятно написано. Научно обоснованная тайна. Но с этим еще нужно как-то разобраться.

– Девушка, вы тут поселились?

Лита вздрогнула.

Лесник стоял напротив. В куртке, с сумкой на плече – явно уже собирался уходить.

– А что?

– Ну просто уже поздно.

– Все пары закончились?

Елы-палы, получается, что она опять навязывается. Вроде как сидит тут и ждет его.

– Ну да. Скоро тут все закроется вообще-то.

– Ну и хорошо. Тут хороший подоконник.

– Но за ночь он вам надоест. Пойдемте отсюда.

Он сунул руку в карман, чтобы что-то из него достать, и вдруг с удивленным видом вынул вязаную перчатку, которая начала распускаться – длинная нитка тянулась и тянулась. Лита рассмеялась.

– Да, – сказал он, – как в мультике про варежку.

– Это где девочка хотела собаку, а вместо собаки у нее была варежка?

– Да. Ты смотрела?

– Еще бы… Жуткий мультик. Я все детство от него рыдала. Когда она клала варежку на блюдечко и гладила ее, я начинала рыдать и до конца мультика не могла остановиться.

Он как-то странно на нее посмотрел.

– Я тоже все детство хотела собаку, – продолжала Лита. – Девочке, кстати, собаку купили. А мне нет… Ладно, не смотри на меня так, сейчас я точно не буду рыдать. Вот, – она помахала книжкой, – читаю Евангелие.

– Ну и как?

– Не знаю… А ты все читал и все понимаешь?

– Все читал, понимаю не все.

– Но ты же в Бога скорее веришь, чем нет?

– Наверное. Просто, мне кажется, невозможно выдумать Бога, который умер. Значит, это должно было быть на самом деле.

– Да? Интересно. А друг твой здесь с тобой учился?

– Да. В детстве у меня было дерево одно в лесу, которое я считал богом. И ходил ему молиться.

– Ну, это какое-то язычество…

– Не знаю. Я это дерево считал как бы таким местом, где Бог – настоящий. Бред, конечно.

– Не, почему? Очень интересно.

– Мне просто казалось, что в школе, или дома, или на улице – это такая обязательная жизнь, ну, от нее никуда не денешься. Но в лесу жизнь настоящая. Поэтому Бог там.

– А этот твой друг, с чего он в монастырь ушел?

– Захотел. Говорит, что настоящая жизнь там.

– И он не жалеет?

– Не знаю. Пока не вернулся… Мы просто вместе поступали, так получилось, что познакомились при поступлении. Он тогда только собирался креститься. Я крестился с ним, за компанию. Потом он пошел вперед семимильными шагами. А я никуда не пошел… Но он мне книжки всякие давал читать. Правда, я всегда в чем-нибудь сомневался. Хотя на меня подействовала одна фраза… Что Христос – дерево, а человек – ветка. Если ветку прививать к дереву, на дереве нужно делать надрез. Из-за этого дерево все изранено.